Мы помним. Мы гордимся.

Чернянский район

Из воспоминаний механика-водителя танка "тридцатьчетверки"
Петра Захаровича Беланова

"...Бывало, пехота нам завидует, - рассказывал он, - "вы на колесах". А эти колеса так нагромыхают в длительных ночных переходах, что теряешь в весе по нескольку килограммов, ведь по многу часов не выходишь из "тридцатьчетверки". Когда вылезешь - качает из стороны в сторону, в голо-ве грохот дизеля и скрежет гусениц. А в танке пот заливает глаза, чувствуешь себя, как мешок костей, которым бьют о железные стенки.

Внутри танка грохочет, будто в кузнечном цехе холодной штампов-ки коленвалов, ревет дизельный мотор в пятьсот лошадиных сил. Сухая пыль, поднятая гусеницами, забивается во все щели на ухабах, трясет как в железной бочке, которая катится вниз по крутояру с рытвинами.

А в бою? Над головой бьет танковая пушка, там же выбивает гулкую дробь пулемет, рядом в правом ухе беспрерывная железная строчка пулемета стрелка-радиста. Сверху за спину падают стреляные снарядные гильзы, раскаленные до шипения, тут же повисло густое облако едкой пороховой гари. Лицо, шея, кисти рук моментально покрывались жирной сажей. Вытяжные вентиляторы в башне захлебывались от напряжения, но отсосать облако пыльно-пороховой мути они были не в состоянии, не хватало мощности. А летом экипаж жарился в танке, как в русской бане.

И что самое противное, так это танковая окалина. Попадание ос-колков по броне, пулеметной очереди или маленькой мины (по корпусу танка высекало из брони целый скоп искр, от которого окалина нешлифованной стали сотнями мелких иголок больно впивалась в тело).

...Что самое, самое? Из всей войны это была весна 45-го. А из весны 45-го - штурм Зееловских высот. Ночь тогда раскололась страшным ревом десятков тысяч орудий всех калибров Земля под нами тряслась. Мы стояли, ждали команды "Вперед!", а танк качало, как лодку на воде. Это была не стена огня, а гигантская протуберанцы возможных расцветок.

Сверху это все пронизывалось целыми стаями снарядов тяжелых реактивных минометов. С неба лился ослепительный яркий свет от авиационных бомб, висящих на парашютах, а еще выше, в поднебесье, рвались немецкие фосфорные снаряды крупных калибров. Там волнами шли и американские "летящие крепости", и наши тяжелые четырехмоторные "петляковы". Каждый такой взрыв создавал впечатление взорвавшегося от прямого попадания самолета.

Казалось время остановилось. Но мы уже научились воевать и жда-ли, когда огневой вал качнется в глубину обороны противника, тогда и наш черед. В ту ночь я загадал: если уцелею в этой кровавой огненной мясорубке, значит, вернусь домой, значит, жизнь впереди.

Да, нас еще прикрывали десантники от фаустников, сейчас они сиде-ли за броней танков, в воронках.

Наконец, команда: "Вперед!". Затопали по броне десантники, по-висли в воздухе красные хвостатые ракеты - сигнал атаки. И тотчас вспыхнули сотни прожекторов, залили прозрачным голубым светом развороченные окопы, вздыбленные накаты и, самое главное, ослепили все живое, что уцелело от сумасшедшего огня. В танке тоже все осветилось. Этих считанных минут хватило, чтобы проскочить первую и вторую линии обороны.

Немцы кричали по рации, что русские применили какое-то новое, страшное оружие. Предчувствие беды не покидало меня. Уже на гребне высоты раздавил пушку с расчетом, уже перевалил вниз. Над головой на пределе скорострельности била пушка, пороховые газы забивали рот, горло, разъедали глаза, руки и ноги налились какой-то смертельной усталостью.

И вот оно - предчувствие: перед танком вдруг возникла фигура в каске, маскировочной сетке и нацелилась фаустом прямо в смотровую площадку. Тут же сверху в фаустника впилась трассирующая огненная струя десантника. Каких-то полсекунды, четверть секунды не хватило немцу, от удара лобовой броней он свалился под левую гусеницу - хрустнуло все: и фаустпатрон и кости. Услышали в наушниках голос командира: "Стоп, приказ комбрига".

С трудом вылез наружу, из люков попадали в траву командир с за-ряжающим и стрелок - радист. Неудержимый кашель рвал грудь, из глаз текли слезы - из люков валил желтый пороховой дым. Тут же стояли десантники (как они уцелели в этом аду, одному богу известно) и рассматривали что-то под танком.

Откашлявшись, увидел жуткую картину: придавленный многотонной громадой танка под гусеницей лежал мальчишка. Несуразно большая каска лежала рядом со стриженной головенкой, левая рука ладошкой кверху как-то неестественно прикасалась к левому уху, широко открытые глазенки смотрели в чистое голубое небо.

Старшина автоматчиков как-то неестественно издал гортанный звук, кинул в рот папиросу и сказал: "Дите ведь еще". Только тут мы заметили, что стрельбы нет, что уже взошло солнце, что смерть прекратила свою страшную работу на какие-то десять минут.

А потом были бои в Берлине, но я уже знал - моя смерть осталась там, на Зееловских высотах. А потом расписывались на рейхстаге, праздновали Победу и привыкали к непривычной тишине.