Мы помним. Мы гордимся.

Дети о войне

Мальчишкой видевший войну

Репина Мария Игоревна, 15 лет,
9 класс, Масловопристанская СОШ

Прошли годы. Выросло не одно поколение людей, которые не знали войны и уже не дорожат миром. Настоящая война гремит в соседней Украине, совсем рядом... Мир опять испытывают на прочность, не думая о том, какую цену нужно будет за него заплатить.

Можно, конечно, посмотреть фильм или прочесть книгу о Великой Отечественной, но хотелось о том времени услышать из первых уст, от человека, который пережил это сам. Хотелось узнать, как справлялись с этой бедой мои земляки. В Масловой Пристани многое связано с войной: оккупировано село было одним из первых в Шебекинском районе, полем боя становилось не раз. Но как найти этого человека? Сейчас в поселке много приезжих, многие живут уже долго, но не являются коренными жителями. Не спрашивать же у каждого встречного пожилого человека, где он был с 1941 по 1945 и помнит ли он эти годы.

С просьбой помочь в поисках, я обратилась в Масловопристанскую библиотеку, и мне посоветовали поговорить с Наседкиным Владимиром Ивановичем. Так мы познакомились. Владимир Иванович родился в деревеньке Долгополовка в 1929 году, жил сначала там же, потом переселился в соседнюю Маслову Пристань. В большой войне не участвовал, мал был еще воевать, в 1941 году ему только 12 исполнилось, а вот войны малой, у порога родного дома хлебнул.

Сначала Владимир Иванович не хотел говорить, ссылался на старость, плохую память и давность событий, но я настаивала. В следующий мой визит он вручил мне стопку тетрадных листов, исписанных довольно разборчивым почерком. "Не потеряй!" - был его наказ. "Сейчас я и правда помню не очень хорошо, путаю имена и даты, но эти записки я сделал лет тридцать назад. В них правда все до последней строчки. Я не писатель, сочинять я не умею, образование не позволяет, только пять классов закончил. Ошибок там, наверное, много, но вранья нет".

Дома я прочла эти 26 рукописных страничек, потом еще раз, и еще... Просто, даже обыденно, без надрыва и пафоса, а читаешь - страшно.

Мы беседовали несколько раз, я уточняла не совсем понятные места, Владимир Иванович вспоминал. Так рукопись богатела новыми подробностями. Я привожу рассказ от первого лица, максимально сохраняя авторский стиль.

Начало Великой Отечественной войны

В понедельник, 23 июня 1941 года мать, Евдокия Никифоровна, проводила корову в стадо и сразу же разбудила меня:

- Вставай, сынок, прокоси берег левады, слишком большая трава выбухала, да и корове будет что на ночь положить, а я пойду картошки на завтрак подкопаю.

Так и сделали. Справившись каждый со своими делами, хотели уже подниматься на бугор к хате, смотрим, бежит бегом наша соседка, жена председателя колхоза тетка Паша, кричит со слезами на глазах:

- Дуся, война началась!

Председатель нашего карнауховского колхоза "Коммунар" Пеньков Григорий Аникеевич уже успел съездить на лошадке в район и получил указание районного начальства, чтобы к обеду 24 июня было подготовлено несколько подвод с исправными телегами и собраны все военнообязанные мужчины, и к вечеру того же дня прибыли они в Шебекино на сборный пункт.

В это время все мужчины нашего хутора Долгополовка работали под Белгородом в районе Пески на подряде - пилили доски . Колхоз отпускал их на некоторое время на заработки, чтобы было чем налоги заплатить, купить кое-что из одежды и т.д. Пильщиков нужно было срочно оповестить. О том, где находиться эта бригада, а их было 8 человек, в том числе и мой отец Наседкин Иван Ефимович, знала только моя мать. Пеньков собрал женщин, посоветовавшись, решили с известием отправить меня. Григорий Аникеевич подозвал меня и шепнул на ухо:

- Смотри, Володька, дойди, не заблудись, это тебе боевое задание.

Утром мама меня проводила за сосну на шлях, еще раз рассказала, как добраться и я побежал. До Белгорода километров 20. Нашел я их без особого труда. У моей мамы в Белгороде жили три сестры, мы их часто навещали, поэтому местность была мне знакома. Отец увидел меня, испугался, подбежал, стал спрашивать, что случилось, и кто меня послал к ним. Они еще не знали, что уже третий день идет война с фашистами.

Мужчинам быстро выдали расчет и мы отправились в обратный путь. Дома вещи уже были собраны, колхозы - наш и масловопристанский - выделили подводы, на подводы погрузили сумки и пошли пешком в Шебекино. Я тоже хотел идти, но родители не разрешили. Больше отца я не видел. Позже пришло сообщение о том, что он пропал без вести в ноябре 1943года, но я думаю, что погиб он еще осенью 1941 года где-то под Смоленском.

Уже после войны в Маслову Пристань вернулся Коротченко (имени не помню), местный житель и однополчанин отца. Он рассказывал, как поднялись в атаку, отец был рядом с ним. Очнулся Коротченко уже в немецком плену, пережил ли ту атаку отец? Неизвестно.

Все, что осталось в память об отце - маленькая фотография на паспорт.

Сентябрь 1941 года

Весной 1941 года я закончил пятый класс. С 1 сентября я должен был пойти в шестой класс Масловопристанской школы. Мы собрались в "маленькой школе" возле церкви. Первая неделя занятий прошла кое-как: часть учителей разъехались кто куда, часть ушла на фронт. На второй неделе нам раздали по шесть тетрадей, что в то время было большой ценностью, и школу закрыли. В конце сентября - начале октября появились первые передовые части немецкой армии. Уничтожили кур и поросят, забрали все приготовленное на зиму сено.

К началу ноября линия фронта установилась по железной дороге Белгород-Волчанск. Наши стояли через поле в Ивановом лесу, немцы заняли Приютовку, Маслову Пристань, Карнауховку и Ольшанец.

В начале декабря почти все население этих деревень, и в первую очередь семьи красноармейцев, немцы выгнали. Люди уходили в Пуляевку, Бродок. Нашей семье удалось остановиться в Головино, мама отдала помощнику старосты отцовский шевиотовый пиджак и нам разрешили остаться. В Головино мы и пробыли до начала лета 1942 года. Вернулись мы в свою хату, а там все вверх дном перевернуто, стали мы с мамой и сестрой приводить жилье в порядок. Сестренке моей Раисе в ту пору был восьмой годок, а мне пошел четырнадцатый.

Февраль 1943 года

После нескончаемых потоков пеших и обозных итальянцев и мадьяр, драпающих на запад, появились передовые части наших солдатиков, по которым мы безмерно соскучились. Фраза "Наши пришли!" повторялась везде и всюду. После многочисленных схваток линия фронта установилась по Северскому Донцу, немцы на правом, наши на левом. Наши села вновь оказались на передовой. Наступило временное затишье.

В начале апреля 1943 года нам снова пришлось готовиться к выселению. Командиру роты, занимающей оборону в районе нашего хуторка Долгополовка, было приказано убрать все гражданское население. Нам разрешили ненадолго остаться, потому что сильно болела моя бабушка по материнской линии.

Все дни я пропадал в блиндаже с солдатами, большинство из них были очень молодые: Виктор Певунчиков из Сталинграда, Василий Зуев, Маслихат -южанин. Они меня очень баловали, учили стрелять.

Еще перед отступлением немцев в нашей хатенке ночевали 18 итальянцев. Всю ночь они ломали сени, жгли плиту и печку, кипятили воду. К утру, когда все, и в том числе и их постовой, спали мертвым сном, я слез со своей лежанки, где просидел всю ночь, боялся что усну и сгорю вместе с нашей хатенкой. Еще с вечера я заметил кожаную коробку, похожую на кобуру пистолета. Проходя мимо тихонько ногой подвинул коробку к стене под сено, которым солдаты застилали наш земляной пол, его еще немного осталось на чердаке. Утром, когда рассвело, вбежал офицер, что-то орал на спящих. Все спешно оделись, некоторые поверх пилоток надели на головы платки. Оружия у них было две винтовки на 18 человек и у старшего пистолет. Кое-как построились и пошли в общий поток на шлях, оттуда всю ночь слышен был скрип телег.

Когда солдаты скрылись за бугром, я стал убирать сено и в первую очередь к коробочке кинулся. Но там оказался не пистолет, а ножницы с загнутыми концами и безопасная бритва с тремя запасными лезвиями. Конечно же до слез обидно было, что там не то, что я думал.

Но в апреле мне этот набор очень пригодился, я заделался парикмахером: ножницами стриг сколько мог, а потом бритвой наголо брил солдат с которыми был в блиндаже, приходили солдаты и из соседних блиндажей.

Активная жизнь шла только ночью, днем показываться открыто было опасно, немцы тут же начинали стрелять.

В конце февраля из добровольцев-солдат нашего хуторка была организована группа для разведки боем. В ночном бою наши ребята потеряли одного солдата. Его тело и винтовку они принесли. У винтовки осколками мины был изогнут конец ствола и разбит приклад, был утерян затвор. Разбитую винтовку отдали мне, как память о войне. А у меня еще при немцах был запрятан затвор от советской винтовки, только он был без выбрасывателя. Я отыскал этот затвор на чердаке нашей хаты, вложил в винтовку - как тут и было. Осталось обрезать покороче ствол и приклад. Помогла мне в этом моя тетушка, сестра отца, она тоже с нами жила на передовой.

Тетушка нашла ржавый ромбовидный напильник и мы с ней за полдня отпилили искореженный ствол и укоротили приклад. Получился прекрасный обрез. Правда стрелять из него полнозаряженным патроном было сложно: во-первых - большая отдача, во-вторых-громкий выстрел, сильно глушил уши, и третья неприятность - после выстрела надо было стреляный патрон выбивать шомполом, так как в затворе не было выбрасывателя.

Так я стал вооруженным бойцом. Молодые солдаты шутили, говорили, что теперь любую атаку немцев смогут отбить. Отбракованные по тем или иным причинам патроны отдавали мне. Обрез мой окрестили "катюшей".

Оставался один главнейший вопрос, как показаться на глаза командиру роты старшему лейтенанту Нечипуренко. Думал, разоружит меня командир, но все обошлось благополучно. Предупредил только, чтобы не ходил с заряженным: с затвором без выбрасывателя можно в любой момент забыть о патроне. Случай такой был. Старший сержант Вася Зуев зашел в нашу хату и со словами "Ну-ка, Володька, покажи свою "катюшу", взял мой обрез.

Я не успел его предупредить, что там патрон. Вася чуть приоткрыл затвор и, думая, что там пусто, нажал на курок. Раздался такой оглушительный выстрел, что все, кто был в хатенке оглохли. Василию большой отдачей осушило руку, да и перепугался он изрядно, так как пуля едва не задела мою восемнадцатилетнюю тетушку Анну Ефимовну. Скорей всего командир знал про этот случай, потому и предупреждал строго.

В первых числах апреля умерла моя бабушка. У бабушки было 14 детей. Семерых девок и трех мальчишек она вырастила, а четверо умерли от болезней и голода. Днем мы с тетушкой пробрались за бугор и невдалеке от нашей хаты вырыли могилку. Копали под обстрелом, нас, наверное, хорошо было видно с Пристенской горы, несколько мин взорвались совсем рядом. Вечером солдаты из заборных досок сколотили гробик и как стемнело отнесли и похоронили бабушку. На другой день нас категорически предупредили быть готовыми покинуть передовую линию, т.е. наши хатенки.

Несмотря на то, что в любую минуту нас всех в погребе может накрыть мина или снаряд немцев очень не хотелось вновь второй раз покидать свою хатенку и шагать в неизвестность. Нам написали справку о том, чтобы все местные советские власти оказывали посильную помощь как семье красноармейца. Эта справка на папиросной бумаге хранилась в семье много лет. Нам сказали, что нужно дойти до села Дмитриевка, там находится наш Масловопристанский совет и там поставят печать. Так все и получилось, причем дальше Дмитриевки мы не пошли, удалось остаться в селе, приютили добрые люди.

Узнав, что нас скоро выселят, солдаты стали относиться ко мне особенно внимательно, как хорошие родители. Подкармливали, кто чем мог, можно сказать сами голодали, а в эти весенние дни делились со мной последним кусочком хлеба.

Однажды утром командир отделения Витя Певунчиков вошел в блиндаж и говорит: "Бери, Вовка, свою "катюшу" и иди. Вызывает командир роты, к нему пришел комбат и захотел посмотреть твою "катюшу". Ну, думаю, теперь все - прикажет сдать и никаких возражений. Прошел по траншее, она была прокопана до самого крыльца находящейся с северной стороны следующей хаты. Прежде чем выходить из траншеи я притаился и услышал разговор двух командиров.

"Никак не могу понять", - сердито говорил комбат и конечно же сопровождал хорошим русским матом. Что он не может понять, мне не удалось услышать, да и прятаться больше было нельзя. Я выбрался из траншеи и представился. "А, пришел, - говорит капитан (фамилию его к сожалению я не запомнил, но почему -то кажется, что этим капитаном был Бельгин), - давай-ка, служивый, "покажи свое оружие".

Открыв затвор я подал ему обрез. Что греха таить, в тот момент у меня на глазах показались слезы, очевидно увидев их, капитан чуть улыбнулся и крикнул солдатам чтобы дали ему патроны. Солдат принес целую обойму новеньких патронов. Капитан зарядил обрез и, подняв вверх в одной руке, выстрелил. Ойкнув от толчка, вдруг отдал мне обрез вместе с оставшимися четырьмя патронами. От счастья такого исхода я не мог понять шутит он или вправду, оторопел и стою. Прижимая осушенную выстрелом руку, он почему-то прошептал: "Давай сматывайся, да будь с ним осторожным".

Вечером того же дня старший лейтенант Нечипуренко пришел сам в наше отделение, поманил меня пальцем и стал объяснять: "Как только стемнеет, пойдешь на пост к Маслихату, знаешь где он стоит?, -я, конечно, отлично знал где, - скажешь ему, что по моему приказу пришел. Пройдите с ним по окопу, выберите место, где лучше виден Пристень и выстрелишь с бруствера окопа, и сразу же опуститесь в окоп. Подождёте минут 10, если не станут немцы стрелять, выстрелишь ещё раз с "катюши".

Я так и сделал. Посидели минуты две, я уже хотел еще раз выстрелить, как над нашими головами засвистели пули. Очень красиво, когда трассирующая пуля ударится в песчаный бугор. Немецкий пулемет строчил от крайних хат Пристени. "Видал, Володя, это мы с тобой заставили его стрелять!" - радовался Маслихат. А я больше всего радовался, что у меня еще осталось три новеньких патрона. В тот период у солдат тоже было туговато с боеприпасами.

Наутро старший лейтенант похвалил меня: "Молодец, - говорит - все сделал как я велел". Во время этого "концерта" он с биноклем был на "кузином бугре" где-то в 200-х метрах от нас. Мне стало ясно, что им с комбатом надо было узнать, откуда бьет пулемет.

На этом моя жизнь на передовой окончилась. Нас, имею ввиду всех гражданских, отвели в Маслову Пристань, а потом дальше.

Начало июля 1943 года

Уже два месяца мы живем в селе Полдмитриевка. За прошедшее время мне удалось дважды побывать в Масловой Пристани. Первый раз показывал дорогу солдатам на автолетучке, а второй раз уже пешком удалось проскочить до самой своей хаты. Солдаты - пикетчики меня пропускали с предупреждением: "Смотри, там стреляют".

Больше всего хотелось узнать, не сгорела ли наша хатенка. К счастью она уцелела благодаря тому, что солдаты сбросили соломенную крышу и внутри сделали блиндаж. Там уже было много мне незнакомых солдат, присланных на подкрепление. Из старых знакомых - любимый мною младший сержант Витя Певунчиков. Он меня встретил со слезами. Рассказал, что Васю Зуева подстрелил немецкий снайпер, он в бинокль наблюдал за поведением немцев в Пристени. Пуля попала ему прямо в грудь. Пришлось похоронить без почестей.

Маслихата перевели в другую роту. Солдат престарелых тоже заменили. Не было и командира роты, был другой молодой лейтенант.

5-6 июля загудела канонада, небо над нашими деревнями Масловой Пристанью и Карнауховкой почернело. В Дмитриевской школе спешно оборудовали госпиталь. Моя мать и хозяйка дома, где нас приютили, да и почти все молодые женщины с раннего утра и до позднего вечера были там, помогали кто чем могли. Стали привозить раненых тяжело, потянулись легкораненые солдаты. Немцам удалось прорвать передовую линию и продвинуться на 10-12 км. Дальше хутора Поляна их уже не пропустили. Гудело почти весь июль месяц и только после взятия Белгорода 5 августа 1943 года стало затихать. Потянулись беженцы кто знал, что хаты целы, да и те, у кого сгорели все равно шли в свои родные места.

Август 1943 года

Фронт стал удалиться все дальше и дальше. Гул канонады орудийной слышался все реже и глуше. Вернулись и мы. Хаты наша и моего деда по отцу остались не сожжены, но без крыш. Внутри хаты был вырыт блиндаж. Все это надо было перестроить, а рабочий люд только мы с матерью. Сестренке моей было только семь лет, но она тоже была при деле - домоседовала. Первым делом нашли свои двери от хаты, они недалеко от нее были, в блиндаже. Разобрали свой блиндаж в хате, тоже весь материал пошел в дело. Крышу кое -как накрыли камышом с озера Лебяжьего.

Очень приходилось трудно доставать материал. Ходить искать его было опасно, так как кругом стояли необезвреженные мины. У стариков моих на второй день, причем на своем огороде, подорвалась корова, ей оторвало обе ноги. Представьте себе, августовская жара, нет ни грамма соли, мясо сохранить невозможно. Пришлось деду с бабкой раздать его по соседям.

В конце сентября 1943 года пришел из фронтового госпиталя мой двоюродный дядя Герасимов Александр Терентьевич. Собрал нас пацанов: меня, Лагутина Виктора Васильевича, Беляева Николая Васильевича и говорит: "Сколько же можно терпеть! Оторвало ногу Дарочке Мекитаевой, в клочья разорвало Пашку Родичкиного, оторвало ногу моему дружку Ивану Федоровичу Беспарточному. Весь берег Донца заминирован, минеров не присылают, а люди ежедневно подрываются. Будем,- говорит,- под моим командованием разминировать".

Противопехотные деревянные мины были установлены шахматным порядком метров через пять одна от другой, находить их было несложно, но нужно было быть очень внимательным, иначе взлетишь на воздух в разобранном виде. В течении двух недель мы разминировали весь наш Долгополовский берег Донца до самой Карнауховки. Пришлось закапывать трупы солдат и наших, и немцев. Рядом рыли могилку и переворачивали туда убитого. Многие остались просто не замечены, некоторые были чуть присыпаны песком.

Как прожили зиму трудно описать.

1944-й год

Стал подниматься на ноги наш колхоз "Коммунар". Получил два трактора: стареньких ХТЗ и Универсал. Весной, как только земля оттаяла, весь световой день ходили закапывать окопы. Все наше поле было изрыто и трактору, понятное дело, пахать невозможно. Пахали на коровах, им это очень не нравилось, и они не слушались. Бывало, побежит что не догонишь. Пришлось побывать прицепщиком. Как только соорудили кузню, меня перевели крутить колесо вентилятора дутья горна. Стали именовать меня "молотобоец".

1945-й год

Постоянное недоедание, одеться - одна фуфайка рваная на всю семью. Корзины, которые кое-как стал плести, люди покупали неохотно, мы их возили в Волчанск. За одну корзину я мог купить один стакан ржи. Зерно мололи на каменных жерновах, и мама варила затирку. Конечно же, такой заработок нашу семью нас не устраивал.

Весной в апреле месяце попробовали поехать на Украину с Беляевым Николаем. Взяли по несколько грудок мела и по паре корзин. Очень удачно получилось: за корзину насыпали полкорзины кукурузы или ячменя, и мел пошел сразу же в ход. Окрыленные таким успехом мы с Колей в начале мая снова поехали. Ехать было очень трудно. Без билета нигде не сажали, а на товарняках милиция ловила и отправляли в детдома или, у кого не было никаких документов, в колонии. В Харькове удалось незаметно залезть на площадку люка цистерны товарного поезда шедшего на Полтаву и до отправления ни осмотрщики, ни милиция нас не заметили.

Товарняк наш тронулся и паровоз, набирая скорость, потянул нас в сторону Полтавы. Конечно, ехать на цистерне было не совсем комфортно, но утешало то, что четыре цистерны были в середине поезда и дым от паровоза нас не очень беспокоил. Ехали весь день, останавливались только когда был встречный или же паровоз набирал воду. Уже вечерело, поезд остановился в ожидании встречного. Мы с Николаем решили сойти: ночью на цистерне ехать было опасно, да и есть нестерпимо хотелось. У нас с ним было немного ржаных сухарей, а на этом полустанке был кипяток.

Подкрепились малость, переночевали под навесиком, корзины в мешке были вместо подушек, а утром отправились в ближайшую деревню. Деревня на Полтавщине, к моему сожалению названия не помню, была очень большая и как нам показалось, тянулась одной улицей не менее двух километров. Несмотря на то, что еще было раннее утро, кругом была какая-то суета, слышались песни. В первых же хатах у нас с Николаем забрали наши корзины, насыпали нам кукурузы, ячменя. Мне даже одна хозяйка дала сумочку хорошего пшена на кашу. Видя наш с ним неважный вид, после ночлега на улице, ночью было прохладно, хозяйка одной из хат разрешила нам поспать в прихожей на полу часок. Упрашивать нас не пришлось, упали как мертвые. Проснувшись, поинтересовались: "Что это в вашей деревне за праздник?"

"О, хлопчики! Вы и не знаете? Конец войне! Победа!" - ответила хозяйка. Вернулись на полустанок, там стоял, ожидая встречного, санитарный поезд. Раненые солдаты, которые могли двигаться, высыпали из вагонов, пели песни, плясали. Приглашали нас с нашими мешками ехать с ними в вагоне. Но начальник поезда суровый майор не разрешил. Однако согласился не прогонять нас с подножек вагона до самого Харькова, что было и сделано.

"Катюшу" свою я спрятал и долгое время о ней не вспоминал, голодно, не до того было. Мама как-то выследила это место и выбросила обрез, после войны оружие иметь не разрешали, и у кого было обязывали сдать. Я спрашивал, куда она его дела, она сказала, что выбросила в Донец.

Писал я домой Виктору Певунчикову, мне ответил его отец: "Лежит сынок мой, Витя, где-то в ваших краях". В одну из наших встреч, Владимир Иванович рассказывал, что практически жил в блиндаже, где размещалось отделение Певунчикова. Один из солдат постоянно дежурил у входа, значит, его место было свободно, и мальчишке разрешали там спать. "В отделении были престарелые солдаты, ровесники моего отца, 1906-1907 годов рождения, они и относились ко мне по отечески", - рассказывал Владимир Иванович.

Чисто автоматически я посчитала возраст этих "престарелых" - 36-37 лет! Почему же детская память сохранила их стариками? Может потому, что сам Наседкин был мальчишкой? Этот вопрос я задала Владимиру Ивановичу при следующей встрече. Он согласился со мной: "Да, наверное, сам мальчишка, Певунчиков лет на пять старше", - а потом задумался и добавил, - они все были седые".

Безрадостное дело - война…